Элеонора смерила его спокойным взглядом зеленых глаз, но в ее тоне, когда она заговорила, было уничтожающее презрение:

— Вы самый надменный, самый тщеславный и аморальный тип, которого я когда-либо встречала. Вы заполучили моего брата и меня, арестованных, чтобы повести нас на смерть. Вы позволили, чтобы ваших бывших друзей повели на расстрел тогда, когда вы могли их спасти. Вы лгали мне, шантажировали, утаили от меня смерть брата. И теперь вы ожидаете, что я доверю вам свою судьбу и нуждаюсь в вашей нежной защите? Вы, должно быть, считаете меня глупейшей из женщин. О вашем уме я была лучшего мнения. Я думала, вы поняли, что мне от вас требовалось — информация об Уокере и фаланге. А если вы думали еще о чем-то и успокаивали своих кредиторов в ожидании моего состояния, которым хотели распорядиться, — мне очень вас жаль. Я предлагаю вам уехать из города, прежде чем вас арестуют.

Он улыбнулся, цинично раздвинув губы, но глаза остались холодными.

— В вас говорит ваша женская гордость. Ужасно, когда женщина одинока, особенно такая, как вы. Вы передумаете со временем. А когда передумаете… Что ж, я буду ждать… с нетерпением.

Говоря это, он медленно приближался и, когда подошел к ней, схватил за плечи и прижал к груди. Его пальцы вцепились сзади в ее шею, заставляя повернуться к нему лицом, и он жадно впился в ее губы. Одной рукой Невилл «обхватил ее за талию, а другой пытался проникнуть под платье.

От негодования Элеонора сжала пальцы и ногтями вцепилась в его лицо. Когда его рука ослабла, она отшатнулась и рванула кисточку колокольчика, висевшего сбоку.

Невилл выпрямился, вынул носовой платок и приложил к лицу.

— Было бы у вас тут поменьше прислуги, я бы научил вас кое-чему.

— Научили бы? — спросила Элеонора, поправляя оборку на вороте платья и проводя рукой по волосам. — Достойное поведение для джентльмена. Интересно, кто вас этому научил? Уж не ваша ли Нинья Мария? Мне кажется, вы так подходите друг другу.

— По крайней мере, у нее достаточно здравого смысла ставить на победителей. Я полагаю, сейчас она уже восходит на королевский престол в Леоне.

— Желаю, чтобы ее победа принесла ей радость, — сказала Элеонора, скривив губы. — И вам, если вы присоединитесь к ней.

— Может, и присоединюсь, — ответил он, заправляя манжеты рубашки под рукава сюртука, — если в течение недели я ничего от вас не услышу. Может быть, вы скорее примете решение, если я скажу вам, что ваш полковник последовал за своим шефом в Мемфис. Так что у вас мало шансов заполучить его в свою постель.

Открывающаяся дверь помешала Элеоноре ответить, хотя ледяной взгляд ее зеленых глаз говорил, что надежд на ее согласие у этого отвратительного человека нет никаких.

Дворецкий держал в руках шляпу Невилла. Взяв ее, Невилл бросил последний взгляд на Элеонору, полный ненависти, разочарования и неудовлетворенного желания.

— Я сам найду дорогу, — сказал он коротко и, нахлобучив шляпу, резкими шагами вышел из комнаты.

Мемфис, Луисвилль, Цинциннати, Вашингтон, Нью-Йорк. Следить за Грантом и Уокером можно было по газетам. Повсюду Дядю Билли встречали шумно. В его честь в театре в Нью-Йорке оркестр играл «Да здравствует Колумбия!», и он произнес речь прямо из театральной ложи. Он прибыл в город, чтобы участвовать в трогательном воссоединении остатков его армии, с боем пробившейся из Панамы.

Однако власти не смотрели на него с любовью. Его жалобы на командира Девиса не понравились некоторым кругам, к тому же Вандербильду некогда было обмениваться с ним ни комплиментами, ни взаимными упреками. Призывы встретиться с президентом Бучананом тоже остались без внимания. И снова Уокер вернулся к гостеприимному югу, отправив свое окружение в Чарльстон. Элеонора, дабы не утратить самоуважения, не сидела без дела и не хандрила. И за это ей надо было благодарить полковника Томаса Генри, который чуть не погиб. В глубоком опьянении и скуке он поспорил с майором Джо Хауэлом, некогда его другом, а после врагом и оппонентом, соперником в кулачных боях, иногда просто собутыльником. Спор произошел по поводу бойцовских качеств двух мальчишек-газетчиков и закончился дуэлью, в результате чего полковник Генри был ранен. Лежа на кровати с одной раной в руке и другой в животе, он обругал доктора, его лечившего, и послал за Элеонорой. Когда он смог двигаться, она перевезла его к себе в дом, поселив в одну из лучших спален.

Этого человека любили, его навещали. Многие из посетителей были членами фаланги, приехавшими из Панамы в Новый Орлеан. Дом Элеоноры стал Меккой для тех, кто действительно или по ошибке считал себя законным гражданином республики Никарагуа. Некоторые из приходивших нуждались в еде, крыше над головой на день-другой и деньгах, чтобы вернуться домой. Элеонора, прекрасно понимавшая, что это значит — устать душой и телом и остаться без денег, без угла, — была рада сделать все, что может. К ней относились с большим уважением, может быть, из-за присутствия слуг или полковника Генри, а может, потому, что в ней самой что-то вызывало уважение. Она не думала, что, возможно, по городу ходят слухи о потоке мужчин, входящих и выходящих из ее дома. Она не могла себе позволить об этом думать. Пусть думают, что хотят. Ближе к концу августа число посетителей стало уменьшаться, исчезли знакомые лица. Одним из последних был тот светлоголовый мальчик с мягким южным акцентом, пытавшийся защитить Элеонору в день ее ареста в госпитале. Он пришел поблагодарить ее, пожелать счастья, и сказал, что собирается домой, на маленькую ферму в холмистой части Северной Луизианы, на ферму, которую, он надеялся, никогда больше не оставит. К середине сентября все уехали, кроме полковника Генри. Скоро Элеонора снова останется одна.

Не совсем, конечно. У нее есть Майкл, сын, с прекрасными черными волосами, смуглой кожей, с карими, блестящими, как каштаны, глазами. Пять месяцев — прекрасный возраст, ребенок редко плакал, только когда хотел есть или ему требовалось сменить пеленки. Он неизменно привлекал внимание мужчин, которые не могли удержаться, чтобы не подхватить его с подстилки во дворе, где он проводил время.

Элеонора опустилась на колени и заговорила: с Майклом. В воздухе пахло осенью, с деревьев падали листья, один, дубовый, приземлился на подстилку, она вынула его из крепкого кулачка ребенка. Он учился сидеть один на подушечках, и иногда ему удавалось постоять несколько минут, собрав все свои силенки. Она посадила его, поддерживая обеими руками и улыбаясь от полноты материнского счастья, когда какой-то звук сзади привлек ее внимание.

Элеонора не слышала звонка колокольчика и подняла глаза, ожидая увидеть полковника Генри или старую няню, которая должна прийти и взять Майкла, чтобы уложить спать. Перед ней стоял Грант, а рядом с ним — седовласый джентльмен благородной наружности, в котором Элеонора сразу узнала Дона Эстебана графа де Ларедо.

Мрачное выражение на лицах мужчин насторожило ее. Она инстинктивно потянулась к ребенку, подхватила его и прижала к себе. С ребенком на руках, запутавшись в своих пышных юбках, она с трудом поднялась. От удивления и непонятного волнения Элеонора забыла поздороваться.